Репортаж из зрительного зала Eifman Ballet: врачевание танцем

Обретение утерянной глубины человеческой души, сотворённой по вечному закону Любви, не

терпящему малейших отступлений...

Дон Жуан и анти-мир:

Размышления о современном искусстве, любви и об искусстве любви

Крылатый отряд Маэстро 13 мая 2001 года Манхеттен полнился русской речью. На улицах, близких к театру City Center, что на 55-ой West между 6-ой и 7-ой авеню, царило явное даже для многолюдного Нью-Йорка праздничное оживление. День выдался наредкость солнечный и тёплый – сама природа казалось благословляет тех избранных счастливцев, что спешат сегодня сюда со всех концов Америки.

Нарядные и взволнованные, люди устремлялись к заветным внушительно-массивным дверям фойе, разделявшим два так не похожих один на другой мира: привычный окружающий – и мир русского балета. Знаменитая труппа Бориса Эйфмана из Санкт-Петербурга представляла на Манхеттене свой новый спектакль "Дон Гуан и Мольер".

Сразу же подчеркну, что отнюдь не являюсь фаном сцены, хоть с детства обожаю балет, и была возможность посвятить ему свои восторги ещё в России. Долгие годы жила в Перми, ходила на премьеры театра имени П.И.Чайковского, наблюдая за восхождением ослепительной Нади Павловой в непосредственной от звезды близости. Пермский Государственный Мединститут, где тогда училась, находился буквально напротив Театра Оперы и Балета, в 2-х кварталах от Пермского хореографического училища.

Не раз с подружками лицом к лицу сталкивались с весёлыми стайками девочек-газелей, среди которых наверняка была и она. Чаще всего видели их в театральных сквериках, в ближайшем кинотеатре, в обязательной для балерин парилке. Надю часто показывали по местному телевидению, она стала нашей любимицей звездой задолго до её мирового признания.

Жизнь круто и неумолимо ушла в сторону от родных мест и прошлых увлечений, заставив многое забыть, и за полной невостребованностью в настоящем, почти не вспоминать. И вот, спустя столько лет, вновь опускаюсь в бархатное кресло, листаю странички программы, всматриваюсь в тяжкую роскошь пурпурового занавеса...

Удивительнейшая вещь театр! Не так уж важно, что тебя ждёт, что начнётся здесь через минуту, – сам густой и пёстрый гул вокруг, таинственная затемнённость, затаённость от настоящего, а может и нечто ещё более неуловимое, расеянное в театральной атмосфере, властно настраивают всего тебя на определённую волну.

Уже заранее готова, что выросших и сформировавшихся на великих образцах отечественного искусства, нас здесь трудно чем-либо удивить. Имена артистов в програмке ни о чём не говорят, однако над именем самого Маэстро Эйфмана сияет ореол славы, слышится эхо единственного успеха и мирового признания. Не стоит унывать, постараемся быть как можно более снисходительными. 

"Дон Гуан и Мольер" – совершенно новый спектакль, созданный год назад и сразу же ставший явлением в балете, весенней «премьерой года». С одной стороны, если честно, не слишком вдохновляет встреча со всем известным далеко не ангелом, получающим в конце более чем заслуженную кару; но ещё ведь я пришла на встречу с родным русским балетом, с новой школой, с музыкой Моцарта и Берлиоза... Так что посмотрим и не будем ожидать одних только скабрезностей. Не успеваю дочитать либретто: в огромном, многоярусном и переполненном зале меркнет свет, воцаряется благоговейная тишина...

Он – внезапно появляется, в правом углу сцены: ярко освещённый и обнажённый по пояс, только-только сотворённый Мольером, испанский Кабальеро. Разглядывать черты лица совершенно не обязательно, * про таких говорят баловень судьбы, любимец фортуны. Царственная осанка, высоко поднятая голова, властная грация поз и жестов – всё свидетельствует о редком избранничестве и едва ли не большей степени самооценки.

Молодой рыцарь, повеса, очаровательный игрун – тайная гордость самого Мольера. Писатель одевает Дон Жуана в бархатный камзол, отороченный кружевами, венчает изящной шляпой. Прекрасный Кабальеро со своим шутоватым слугой налегке отправляются в путь за земным счастьем. Они обязательно им завладеют – и кто более того заслуживает?

Спектакль захватывает и не отпускает с первого мгновения и до финальной сцены. Всё поражает воображение изголодавшегося по классике зрителя: музыка и световые эффекты, виртуозная режессура, изысканность декораций и костюмов, и конечно же внешний вид и работа самих артистов. Если вы захотите воочию увидеть небожителей, юношей и девушек абсолютно не похожих на землян – начисто лишённых обычных параметров размеров и веса – спешите попасть на спектакль этой труппы.

Каждым артистом можно любоваться в отдельности, а в целом сметает с ног шквал красоты, юности, сверхестественного мастерства, равно присущего всем. Они действительно напоминают со строны фантастических пришельцев: одинаково молоды, один и тот же рост, неземная вытянутость и узость тел, безупречность пропорций. Самое главное, внешняя хрупкость и эфемерность как-то сочетается с неудержимой энергетикой. Может быть, благодаря такому высочайшему требованию к форме, помноженному на абсолютную синхронность танца, Мастеру удалось создать уникальный инструмент воплощения своих хореографических парадоксов?

Трудно ответить однозначно, но налицо факт, что актёры-танцоры Маэстро Эйфмана уже чисто внешне представляют собой подобие крылатого отряда существ, совершенно иного уровня развития, чем увы, мы с вами. Каскады их безукоризненно слитных па создают эффект резонанса такой эмоциональной, даже физической силы, что зрителю остаётся потрясаться и рукоплескать, рукоплескать... Аплодисменты взрывают зал после каждой сцены и долго не утихают.

Много массовых картин, наполненных различным характерным содержанием. Готическая древность католического храма сменяется сценами сельской средневековой жизни, мистерия шутовского брачного балагана плавно перетекает в уединение кабинета писателя, а на смену зловеще-алым плащам инквизиции является утончённая торжественность аристократического приёма в резиденции Командора. И каждый раз во время очередной массовки складывается впечатление взлетающей сцены – настолько слитно и мощно устремляются ввысь в многочисленных па и прыжках крылатые тела артистов.

Эффект крылатости усиливают костюмы. Взмывают ввысь и отвесно падают плащи, с головой укрывая танцующих, катятся искристые волны шлейфов, текут ручейки покрывал и оборок. Все эти потоки созданы из необычайно струящихся, каких-то серебристых материй алого, жемчужно-серого, кремового, салатового, лилового тонов. Трудно сказать, тончайший ли это бархат, или что-то другое, плотно облегающее и свободно парящее – одновременно. Но уж очень красиво. Материя как бы становится вторым контуром артиста, его продолжением, дополнительным проявлением. И здесь опять этот эффект усиления – слиянности, резонанса.

Маэстро и Слава Окунев задают определённый цвет для каждой танцевальной сцены, но за персональным костюмом остаётся индивидуальное оформительское решение. Это так же абсолютно ново для балета: на каждом артисте свой костюм и нет двух одинаковых. Цвет играет огромную роль в эмоциональном осмыслении происходящего в спектакле. Мастер бережно помогает нашему восприятию и воображению расширить шкалу возможностей, ощутить бесконечную полноту и гармонию бытия.

Вообще, основа хореографии Эйфмана, если даже она и авангардная, и абсолютно новая, по-моему, заимствована у сил вечной природы: ветра, урагана, морского прибоя, растущего стебля, раскрывающегося на солнце цветка. Танец поражает естественностью и при всей, порой сюжетно необходимой откровенности,– безупречным чувством меры и удивительным благородством. Каким-то чудом автору удаётся не разрушать невидимой грани, где предельная чувственность не принижает человеческого достоинства, лишь приоткрывая таинcтвенную глубину его эмоционального мира.

А ещё "Дон Гуан и Мольер" завораживает верно подобранной – под магию пластики, цвета и декораций, – музыкой. И наверное, самое главное, той светлой печалью настоящего искусства, которая серебристыми волнами струится в зал, наполняя душу каждого реальной болью и реальным восторгом. Как сумел Маэстро создать и сохранить этот райский островок возвышенной красоты и безупречного эстетического совершенства? Нечто противоположное нашествию пошлости, грубого примитивизма, захватившего сегодня буквально все виды искусства?

На этот вопрос мне лично помог получить ответ эйфмановский Дон Жуан. Вернее, авторская трактовка этого образа, настолько своеобразная, что по мере наблюдения, перед взором внимательного зрителя постепенно приоткрывается такая бездна творческих исканий, которая превращает зрелище в Откровение, а автора – в создателя не только модерновой хореографии, но целых трансфизических концепций. Сразу оговорюсь: привычно непривлекательного образа ловеласа в этом спектакле так я и не обнаружила. Всё складывалось куда более интересно.

II. Дон Жуан и Донна Анна Итак, он внезапно появляется в правом углу сцены, ярко освещённый, неотразимый испанский Кабальеро, с королевскими претензиями к жизни и презрением к окружающим. Перешагнув через холопскую преданность спутника, он устремляется к одному ему ведомым целям и горизонтам. Везде, в любой обстановке, с любым персонажем, Дон Жуан остаётся верен самому себе и своей непомерной жажде самолюбования.

В этом образе торжествует крайний мужской индивидуализм: злая насмешка над жизнью, над человеком, над женщиной. Совершенно не главным для Дон Жуана является наслаждение, получение чувственного удовольствия; отнюдь не оно движет его мыслями, его поступками. Дон Жуан Эйфмана (или Мольера?) слишком умён, утончён и проницателен. Он захвачен умственными построениями, создаёт и старательно доказывает свои собственные психологические дилеммы. В любой новизне главным для Дон Жуана остаётся он сам. Важно увидеть, что и на этот раз онопять оказался прав, что и в этом очередном исследовании не ошибся.

Итак, им движет в чистом виде любовь к себе, такому умному, такому прекрасному: гордыня, смертный грех. Лично меня не столь поразили кощунства Жуана в храме, у подножия Распятия, когда потухли свечи, раздался подземный гул и повалили клубы адского дыма. Куда страшней было наблюдать изящный камерный танец троих, двух мужчин и девушки, с маской, переходящей из рук в руки. Эта чёрная уродливая маска, фактически полностью отрезающая возможность увидеть и понять истинное лицо партнёра, становится предметом вожделения прекрасной, но духовно слепой молодой женщины.

Чёрная маска, грубая личина прелюбодеяния. Дон Жуан взбешён: он пытается открыть глупенькой девушке суть происходящего и цену её безликой и уродливой, как эта маска, страсти. Он срывает маску с соперника, прикладывает к своему лицу, охватывает голову несчастной – он умоляет её понять!.. Всё бесполезно. Девушка мечется, подобно мотыльку, в силках собственного чувственного плена, неспособная к ответному осмыслению и взаимному прозрению.

Что должен испытать мужчина, всем сердцем жаждущий единственной любви, видя подобное проявление человеческой низости – в таком внешне безукоризненном и нежном существе? Дон Жуан надломлен, опустошён. Но нет, как истинный кабальеро, он готов к бою. Он будет мстить, он не оставит ни одной женщины, встретившейся ему на пути, не обесчещенной. Так должен этот анти-герой, в своём разумеется предствавлении, сквитаться с Создателем, за невозможность взаимности – единственного настоящего счастья, которое ему, увы, недоступно.

Бедный рыцарь, он не слишком ментально оторвался от своих жертв и не понимает, что человеческая слепота – не причина, а следствие. Люди слепы и глухи к нему не потому, что он плох, некрасив или неумён. Но лишь потому, что на свете, во всех мирах, во всех измерениях царствует Любовь, Единственное притяжение двух избранных Богом сердец. А чужого, как известно с библейских времён, касаться категорически запрещено. Но это ему ещё только предстоит испытать. Настоящие его страдания начнутся позже.

Гостинная в доме испанского аристократа, множество гостей, звучит торжественная музыка. Танцуют элегантные пары. Прекрасная Донна Анна рядом с Командором. Она благодарна Дон Жуану за помощь в её спасении, но не более того. Сердце благородной дамы, как ей кажется, навеки принадлежит другому. И вновь начинается поединок-танец троих, заканчивающийся гибелью Командора от руки соперника.

Злодеяние только усложняет ситуацию: Донна Анна пылко возненавидела убийцу мужа и клянётся отомстить. Только Бог ведает всю глубину ненависти истинной испанки. Донна Анна и на кладбище, у креста не расстаётся с кинжалом. Она ищет встречи с коварным врагом и не боится его. Уничтожить его – дело её родовой женской чести.

И эта Встреча состоялась. Но... В искреннем порыве супружеского долга, Донна Анна забыла о том, что она всего лишь частица ребра того, кому вечно должна принадлежать. Дон Жуан блестяще напоминает ей об этом. Донна Анна близко видит его лицо, его глаза и... вдруг она – вздрагивает. Поединка не получается: женское сердце сокрушено золотыми стрелами блаженства. Впервые в жизни гордая синьора ощущает непобедимое величие Любви и смиряется, покорно сложив пред Ней все атрибуты родового, человеческого и женского достоинства.

Дон Жуан торжествует. Но он не видит и по-прежнему не понимает, что творится в душе Донны Анны. Он вновь готов к кощунствам, к мести и разоблачениям – ведь его сердце окаменело и не замечает потоков изумления и радости, льющихся из глаз прозревшей Донны Анны.

Он ещё не понимает зрячести Любви, её Божественности, неповторимости её чуда. Дон Жуан слеп к любящей женщине точно так же, как слепы были к нему все прежние его партнёрши. Опять груб, циничен, пренебрежителен. Впервые он не просто слепо идёт против Бога, но – святотатствует, попирает Чудо, дарованное ему. Он действительно неблагодарен, он не достоин не только Любви, но и самой жизни. Наказание – неизбежно.

Мёртвое, в комочек сжавшееся, тело Донны Анны долго остаётся шокирующей точкой в левом углу сцены. Как бы в противовес началу безБожной игры, весёлая и горделивая обнажённость Дон Жуана перечёркнута трагической обнажённостью худенькой девочки, с кинжалом в сердце. Отчётливо виден каждый позвонок, каждый изгиб этой прозрачной, беззащитной и ослепительной красоты. Донна Анна покончила с собой, интуитивно выбрав смерть единственным предпочтением унижению. Она более недосягаема для земной низости в лице Дон Жуана.

Дон Жуан ошибся: Дон Жуан – проиграл, и оследнее слово сказано не им.

Не хочу описывать всего, что последовало вслед этим событиям и привело к полной трансформации героя. Наверное, каждому будет интересно это узнать и вместе пройти его путь, оценив выбор. Лишь поделюсь впечалтением от сцены, где поверженный Дон Жуан на мгновение оживает и под звуки реквиема Моцарта вступает на эшафот. Начинается его новый, совершенно другой путь к единственой возлюбленной. На мой взгляд, эта сцена должна бы быть финальной – таким катарсисом, такой трансфизической глубиной освещена каждая её деталь. Итак...

В полной пустоте сцены видим длинный обеденный стол, какие бывают в древних родовых замках. В высоком кресле с резной готической спинкой, лицом в этот самый стол, лежит бездыханный Дон Жуан. Он не двигается, не реагирует на происходящее, более всего напоминая труп. Преданный слуга всячески пытается вернуть его к жизни, привлечь внимание, порадовать прежними проказами. Вскоре на сцене является персиковый полк напомаженных красоток, хорошо знающих своё дело. Этакий боевой авангард анти-мира.

Начинается массовая объедаловка, угар и дикое веселье; убитый горем кабальеро остаётся недвижим. Эйфман удивляет напором натурализма: позами, гримасами, отвратительнейшими жестами пышных и страшных кукол. Наконец, уставшие и одуревшие красотки выключаются и замирают, по закону марионеток, в самых невероятных позах. Прямо на старинном столе-постаменте. Апофеоз бессмертной пошлости!

Автор предоставляет нам возможность увидеть и детально рассмотреть атрибуты анти-мира: мерзость разряженных трупов, картину конечного духовного распада. Дон Жуан, не замечая сего, уже решительно его отвергает и тем побеждает. Он уже свободен, потому что сделал свой выбор. Он готов ко всему. Полная тишина. И вот теперь... происходит чудо.

Вдруг возникает она, Донна Анна. Медленно проявляется, вырастая из ниоткуда, под священные звуки реквиема. Мы видим только очертания, струение голубых покрывал, ощущаем очарование сияющей Женственности, её первозданную чистоту...

Дон Жуан впервые поднимает голову, прислушивается. Оказывается, он жив! Да, он здесь, в этой комнате смерти, самый живой. И он идёт, переступая марионеточно застывшие тела, ещё не видя, но уже явственно ощущая благодатную силу присутствия возлюбленной, силу её любви.

Он счастлив. Ему совершенно не важно, что Донна Анна – не живая женщина, а лишь изваянный его мечтой и отчаянием образ. Дон Жуан впервые склоняется: склоняется – перед Любовью и Надеждой, перед Богом. Склоняется перед Богом – их Дарующим, и перед своей избранницей. Он благоговейно прикасается губами к её руке. Впервые исполнен долг святости, объявлена и сполна заплачена цена. Истина торжествует, хоть герой медленно и неотвратимо погружается в небытие. Звучит реквием. Занавес...

Единственный вопрос хотелось бы задать маэстро после спектакля: а как же хореография? За хореографию, честное слово, обидно! Как же новаторство и все откровения мастерства, если поверженный и абсолютно недвижимый Дон Жуан в конце спектакля потрясает зрителя сильнее всех вместе взятых водопадных па? Но ведь на то и искусство, чтобы думать, страдать, искать ответ и – возрождаться.

Главное, что мы вновь увидели сегодня, открыли, обрели уже почти утерянную глубину мира и человеческой души, сотворённых по единому вечному закону Любви, не терпящему малейших отступлений. Может быть, именно в этом факте заключено главное знамение времени, и балет Эйфмана, перерастая себя, становится не просто искусством, но уже неким инструментом духовного врачевания, присваивая себе право его осуществления лишь ему одному доступными средствами?

Зритель плачет. Ему по-настоящему больно. Но ни за что на свете он не променяет эту боль ни на что другое. А ещё начинаешь всерьёз задумываться над пресловутым словосочетанием "искусство любви". В чём именно оно заключается? Глядя на поверженного чувством и умершего для мира Дон Жуана – того самого горделивого красавчика, которого и Распятие не могло остановить от греха – многое вдруг видишь по-другому. Не в реализации ожесточённой слепой воли заключено это искусство. Не в видимой свободе и не в некой технической изощрённости – тем более.

Любовь это то, что ниспосылается Свыше, что внутри нас. Никакие внешние эффекты и усилия тут ни при чём: ничто не поможет родиться чуду, преображающему душу и мир вокруг. Не обижаясь на Создателя, мы должны, как минимум: снискать и заслужить, выстрадать. Почувствовать и понять. И пожалуй самое главное: сохранить и защитить свою любовь. Но отнюдь не творить от себя.

Человек никогда не сотворит чуда и тем более Бога, Который и есть Любовь. Согласитесь, ведь это настоящий нонсенс. Но он может Его увидеть и он, он в силах к Нему – подняться! Величайшее искусство на свете – это наше восхождение в Любви. В этом сокрыто главное утешение и бессмертие, и эта возможность дарована каждому.

Счастья тебе, Дон Жуан, хотя бы в ином мире, но с единственной Донной Анной! Спасибо за врачующий танец, добрый доктор Борис Эйфман!

* Роль Дона Гуана исполняют Алексей Турко и Юрий Ананян

LUCH 2001